Владимир Торжков

Зеленый чайник шепеляво посвистывает на газовой плите, запачканной коричневыми потеками только что убежавшего молока. Рядом с чайником стоит небольшая эмалированная кастрюля с остатками манной каши; на кастрюлю облокотилась закопченная сковорода, перевернутая вверх дном. Голубые, в белый горошек занавески выглядывают из-за скучной, занявшей весь подоконник кухонной зелени, воткнутой в горшочки с утрамбованным черноземом. По треснутому стеклу медленно ползет небольшая букашка, не отбрасывая тени в косых лучах утреннего солнца, упирающихся в исцарапанную дверку посудного шкафа.

- Не хитри, Василий, а ну, давай рот, - приговаривает тетя Маруся, пытаясь запихнуть наполненную ложку в рот своему сыну.

Жует Василий слишком медленно, глотает невпопад, отвлекается, забывает открывать рот, когда тетя Маруся бережно подносит ложку. Струйки каши плывут по клеенчатому "слюнявчику", Вася жалобно моргает, скрипя стулом, а тетя Маруся снова окунает ложку. Бодро отстукивает будильник на шкафчике, скоро пора уходить, тетя Маруся все больше боится опоздать на работу и оттого нервничает, капает кашей на стол, сердится на Васю: ей кажется уже, что он нарочно валяет дурака, чтобы подольше побыть с ней утром.

А Васе не до еды вовсе. Утром его разбудил солнечный зайчик, заглянувший в окно и ласково потрепавший небритую щеку. Зайчик тепло устроился на подушке, и Васе очень не хотелось вставать и засовывать голову в рубашку, шевелившуюся в умелых руках тети Маруси. Сейчас Вася вспоминает зайчика и хочет улыбнуться:

Вася любит солнечные зайчики, но они так редко приходят. Еще он любит дверные скрипы: таинственные, настораживающие, иногда радостные, иногда - грустные, а то и страшные. Утром, пока тетя Маруся дома, двери звенят задорно и весело; днем, если Вася остается один, двери задумчиво вскрикивают в тишине - у Васи гулко застучит в груди и часто-часто потекут слезы. В сумерках, особенно осенью, двери гудят угрожающе; темное, злое укрывается за ними - тогда Вася забивается в угол между столом и диваном, загораживается стулом, тихонько всхлипывает и ждет тетю Марусю. Дверными скрипами наполнена вся его жизнь. Сегодняшним утром чересчур наполнена...

- Василий, я рассержусь! Ешь быстрей, - реагирует тетя Маруся и проталкивает в рот очередную ложку...

С утра сын совсем невнимателен и непослушен, завтрак затянулся, и когда они появляются во дворе, тетя Маруся безнадежно опаздывает. Поэтому, усадив сына на лавочку возле подъезда, она скороговоркой выкладывает обычные утренние наставления:

- Не балуйся, Василий. Никуда не уходи, я скоро приду.

Тетя Маруся исчезает за углом дома, Вася провожает ее влажными глазами, вытягивая шею, потом подсовывает правую ногу под себя, наклоняет голову чуть вперед, отчего рот открывается и по нижней губе неторопливо ползет слабая слюнная струйка. Неудобные руки Вася помещает на колени и застывает в любимой позе, не замечая энергичных упитанных мух, жадно перебирающих ножками по его подбородку. Засаленные полы когда-то синей телогрейки матово поблескивают на свежем утреннем солнце, кепка утрачена на прошлой неделе, и бледный ежик редких светлых волос спирально раскручивается по голове от двух сулящих счастье макушек, неуютно чувствующих себя на слабом затылке...

Большой человек, от которого всегда пахнет добротой, ушел. Вася не знает его имени, да оно ему и не нужно. Просто с ним хорошо, а без него - нет. И вот он опять ушел. Надо Васе поплакать...

Что там, за скамейкой? С зелеными листочками... Хватит плакать... Зеленое, а рядом белое, с желтой серединкой. Цветочек. Васе надо понюхать цветочек. Он любит разные запахи. Пахнет, как утром, солнечным зайчиком. Вася улыбается:

Что сверху? В цветок своими ногами лезет черное. Вася не любит черного. Паук. Злой, с серыми пятнами. Куда же он лезет? Прогнать его надо Васе, прогнать:

Уходи!.. Не уходит. На Васю ползет, на Васю, быстро ползет, такой страшный, черный, большой! Заплакать надо, заплакать...

Все равно ползет. Он Васю не пожалеет. Убежать нужно, убежать от лавочки, к траве поближе, она зеленая, спокойная. Тут легче Васе. Можно не плакать. В траве сидеть хорошо. Вот зеленый длинный ползет и часто перебирает. Усы длинные. Ногами. А теперь остановился, глаза большие, по сторонам смотрит. Стоит, а они смотрят. Глаза тоже длинные... Сзади у него зашевелилось. Он зеленый, значит добрый. Его руками можно потрогать, он не обидится... Ах, нет его, прыгнул... В траву. Ногами... А что до этого было? Плохое, страшное... Забыл Вася, устал. Нужно на лавочке посидеть, отдохнуть. Хоть бы опять зайчиком запахло. Как утром. И большого человека нет. Скучно. Погрустить?

Легче... Что это рядом с лавочкой? А, цветочек. Да! Вот он, вот, паук черный. Страшно! Ударить его, ударить. Пусть уйдет. Вот палка. Все равно страшно, лучше уйти, а палку с собой... Какой он серый! И ног у него много, черных... Что-то блестит... Это же зайчик, который утром... Опять глядит на Васю. Надо его взять с собой, взять. А то опять потеряется... Ой, где он? Ушел зайчик, осталось стеклышко от него. Но он вернется. Наверное, с большим человеком... Все равно грустно...

Червяк ползет, весь зеленый. Надо его стеклышком накрыть - ему одному тоже грустно... Не ползет, остановился. Отдыхает. Под стеклышком хорошо ему... Вася тоже устал, надо на лавочке посидеть. Что это рядом? Человек стоит! Человек добрый, он не знает... А там паук большой, с ногами. Он же человека может... А он не знает... Очень близко к пауку... Палку, палку бросить туда, в паука. Скорей бросить, скорей... Хорошо бросил - человек сразу ушел. Только вот цветочек упал, а паука нет больше. Нет больше цветочка... Сесть на лавочку Васе, песню спеть:

Рядом села, крылья белые, слушает песню. Песня хорошая, а паука больше нет... Отдохнуть Васе... Что? Опять два человека, слева. Вася боится. Много их. И она испугалась, крылья белые распахнула, полетела... Один подходит, берет за руку...

Запыхавшийся косматый Колька вломился в квартиру номер тридцать два, заорал с порога, протягивая до кухни цепочку пыльных следов:

- Витька, блин, что за мужик во дворе ходит, здоровый такой, блин, в телогрейке?

Стоявший у окна Витька торопливо жевал, запивая молоком, - спешил на улицу, проветриться после школы. В перерыве между суетливыми глотками успел возмутиться:

- Че ладна, мать опять орать будет... Про какого мужика-то?

- Да такой, блин, чувак... Лицо такое, блин, сам квадрат. Я внизу, блин, стою у подъезда, жду тебя, тут над ухом, блин, полено профигачит... Еле слинял. Блин, повернулся, а там стоит дятел и улыбается... Так, знаешь - гэ-э, гэ... Ну, блин!

Витька засмеялся, молоко заехало в нос, затрясло частым кашлем, а Колька продолжал, стукая Витьку по спине, чтоб проехало:

- Че смеешься? Он довольный такой, как ты щас, губы слюнявые, как у этой, блин, ну позавчера, как ее, фильм был... Ну, блин, звезда экрана после войны...

- А чувак этот - кх, кх-а, - Витька еще не прокашлялся, недожевал и недопил, - чувак этот - Мишкин родственник, Вася, из деревни привезли.

- Слушай, он здоровый как, блин, лось, убить может. Дубиной по голове чуть, блин, не врубил...

- А ты варежку не разевай. Он, воще-то, смирный. Тихий. У него в детстве, бабка говорила, менингит был, че ли. Сейчас вниз спустимся, на лавочке будет сидеть. Он всегда там сидит.

Витька с Колькой вышли в коридор и запрыгали по ступенькам.

- А он понимает че-нибудь? - спросил Колька, выскакивая из подъезда.

- Да так... Кто его знает. Чего-то понимает. Вон, смотри.

На скамейке, упрятав одну ногу под себя, сидел взрослый мужик, показывая желтые зубы из приоткрытого рта. Черная штанина с выгнутым выпачканным коленом почти целиком покрывала порыжевший туристический ботинок, безжизненно висевший в воздухе, лишь самым кончиком затоптанного развязавшегося шнурка касаясь земли.

Кольке неловко: все-таки мужик, не пацан-малолетка с чужого двора.

- Здор-р-рово, Вася, - выговаривает он дурашливо бодрым голосом и протягивает руку. Вася недоверчиво улыбается, стараясь увернуться.

- Давай руку, не томи! А ну давай, кому сказал! Дай пять...

Витька ухватывает корявые пальцы, дергает Васю за руку и отрывает от лавочки. Плохо застегнутые мятые Васины штаны грозят вот-вот свалиться, и Вася принимается удивленно мычать:

- Вот так... Вставать надо, когда с дядей здороваешься... Мощный ты мужик, Вася, бицепсы наел, прям самбист.

Витька щупает обвислые плечи, руки, напряженно думая, чего бы еще сделать.

- Брось, Вить, - говорит Колька, у которого кошки скребут от Васиного мычания. - Может у него блохи, смотри какой грязный.

- Хорош скулить, давай бороться, - придумывает, наконец, Витька, подлезая под Васину руку.

Вася, продолжая испуганно улыбаться, пытается освободиться и не может, отрицательно мотает головой и жалобно постанывает:

- Че мнешься, бороться давай! Кому сказал, борись!.. Ну! - Витька вылезает из-под руки и угрожающе хмурится.

Вася в два раза крупнее, но какой-то вялый, бороться явно не умеет, да и не хочет; обычно безотказное "кому сказал" на него не действует. Дурачиться Витьке надоело, да Колька рядом стоит, и Витька снова ныряет под Васину руку, цепляется за телогрейку, топчется, фальшиво сопит, надувая щеки и фыркая, потом захватывает Васю покрепче, силясь оторвать от земли, приподнять.

- Бо-о-она! Уя, бона! - кричит Василий, разбрызгивая слюну.

Витьке тринадцать лет: еще приходится оглядываться, к тому же Мишкина бабушка, в сушившееся белье которой Витька засандалил мячом совсем недавно, оказалась на редкость бойкой, голосистой и безотвязной, и Витька боится лишнего шума во дворе.

Вася получает великодушную свободу, но по инерции продолжает кричать:

Изо рта у него капает, глаза наполняются водянистым блеском.

- Ну че, блин, разорался? Кончай орать, кому говорю. Не ори! Во, блин, дает! - Кольке тоже ни к чему скандалить с Васиной родней.

Любимое дворовое "я тя трогал" не оказывает никакого эффекта. Ребята в замешательстве не знают, что предпринять: стукнуть надо бы, так ведь сильней заорет, а изменить тон трудно и непривычно, ласково уговаривать они не умеют...

Он вынимает сигареты и подступает к Васе. Вид сигарет неожиданно помогает, крик затихает. Колька доволен, из него выскакивает коронное:

А у Витьки мутно на душе: не привык в своем дворе проигрывать.

Тут, на счастье, из-за угла показывается Мишка, и Витька подзывает его:

Мишка подходит, держа руки в карманах и насвистывая.

Мишкино лицо покрывается краской: неудобно иметь такого родственника. Он торопится объяснить, что это его двоюродный брат, который...

- Этот твой придурок чуть Кольку дубиной не пришиб, скажи, Коль? - перебивает Витька, и Колька нехотя кивает:

- Да он клевый мужик, нечаянно, наверно, - оправдывается Мишка.

- Врежь, кому говорю. Че, хочешь, чтоб я ему сам врезал?

У Мишки такого желания, конечно же, нет. Он подходит к доверчиво заулыбавшемуся, узнавшему его Васе и дает ему пинка - не самое сильное, но самое обидное оскорбление во дворе...

Вася начинает хныкать, и Мишка отворачивается. Зато Витька полностью удовлетворен и потому поощрительно предлагает:

- Как хочешь. Главное - не грусти. Давай, Кольк, за мячом.

Когда Колька возвращается из подъезда, Мишка сидит на лавочке рядом с Васей и плачет. Вася уже успокоился и смотрит куда-то вдаль, опять подвернув под себя ногу. Кольке неловко, он давно не видел Мишку плачущим, поэтому быстро пробегает мимо, постукивая мячом по асфальту.

Целое лето Вася торчал во дворе, и ребята привыкли к его большой неуклюжей фигуре с неудобно согнутыми в кистях руками, привыкли к его тихо улыбающемуся лицу; привыкнув, перестали замечать, как перестают замечать бравурный транспарант из выцветшего кумача, испокон веку висящий на стене дома, ржавеющие велосипедные ребра, неизвестно зачем припасенные кем-то в вечно сыром подъездном закутке, привычно разбитое окно у четвертой лестничной площадки. Вместе с этими традиционными принадлежностями, вместе с рассохшимся теннисным столом, детским грибком с проломленной крышей, старой, красиво изогнутой, обшарпанной лавочкой, ничейной собакой Найдой, вечно лежащей в тени двух салатовых тополей, вместе с президиумом околоподъездных старушек Вася стал символом двора, отображенным в гербе, гимне и знамени.

И когда осенью Вася умер, это было полной неожиданностью для всех - человек привыкает к символам, они создают иллюзию, что жизнь не так суетлива, быстротекуща и неразборчива. Непривычная пустота вливалась в души, щемила медленной грустью - не оттого, что было очень жаль Васю - в деловой текучке будней редко кто жалеет чужой ненужный предмет, - просто роман жизни явственно подвинулся еще на одну главу. Точно так же взгрустнулось и несколько лет спустя, когда очередной припадок благоустройства снес оба тополя, и канула в Лету ничейная собака Найда с надрубленным хвостом, лишившись уюта древесной тени. Но человеческий ум цепляется за символы, пусть безвозвратно ушедшие, и до сих пор можно услышать в устах, правда, пожилого поколения:

А для большинства, конечно, как обычно, эти печальные мгновения - и смерть Васи, и гибель тополей, - летучим промельком быстро утонули в волнах каждодневной суеты...

Хоронили Васю днем, среди недели. Собрались одни старушки, никто не плакал, только мать.

Старушки за ее спиной перешептывались, жалея - "все-таки сын", добавляя при этом:

Правда считалось, что "отмучился, слава Богу" и Вася.

После похорон тетя Маруся уехала в деревню, а ребята до самого снега продолжали играть в футбол, так занимавший их в то лето.


Другие работы в этой категории Гостевая книга Библиотека ЛИТО
Последнее изменение: Friday, 14-Dec-2001 18:02:34 MSK Страница открывалась раз с 25 марта 2000 г.

Владимир Торжков

ВАСЯ