Сырые дымы нефтяные всплывают, виясь,
стремясь облаками казаться, расстаться с излишне
промышленной нишей, что ниже, чем та ипостась
пространства, местами пустая настолько, что слышно,
как уровнем выше вздыхает улыбчивый Кришна,
не зная, что близится Пасха. Синдром бытия,
гуляющий где-то внутри популяции homo, -
не более, чем карнавальное эхо погрома,
не более, чем, безответственный лирик, твоя
глумливая надпись на мраморном дне водоема.
Утопленник будет в восторге от этой игры
теней на поверхности, дно поднимающей в небо,
откуда приходит закатная дева без гнева
и в гневе уходит обратно - туда, где пары
уже от дымов отделились и движутся слева
направо, как пишутся. Мысленный эксперимент
основан на сходстве потоков и, ergo, любого
другого вернее и, ergo, не связан судьбою.
За этим следит божество, выбирая момент,
чтоб шелест любовный помножить на скрежет зубовный.
Собою полутемное пальто
ты заполняешь торопливо где-то
на полуслове. Черная конфета
в коробке плачет, лязгает авто.
Я раньше не подозревала, что
твой душераздирающий уход
утратит вскоре трагедийный пафос.
Я полагаю, так белеет парус
в тумане моря голубом, у вод
подмоги не прося, как, улыбаясь,
и я белею, не болею. Смею
рассматривать, как десять или восемь
светильников витиеватым ворсом
поспешно обрастают, карамелью
голубоватой истекая. Осень
вчера символизировала трепет,
сегодня симулирует надрыв,
несметные артерии открыв
во чреве неба. Стекленея, дремлет
в асфальте зеркало, а в нем мотив
зимы, которому никто не внемлет.
Теперь, претерпев отраженье в потоке потерь,
легко зимовать - без того, чтобы видеть в утрате
крупицу свободы, призыв, обретенье в квадрате,
но видеть движенье сюжета из тьмы в полутень
и далее, воображая обугленный кратер
на месте светящейся точки в туннеле, в конце
концов оказавшейся верхнею лампой палаты
из кафельной реанимации. Некто крылатый
при беглом осмотре подспудно опознан в гонце,
подосланном регистратурой, рябом и патлатом.
Ты сетуешь на холода, запираешь засов
и ищешь, не помня к чему, параллели в Коране,
и уподобляешь, уже отражаясь в стакане,
стечение их, обстоятельств, стеканью часов,
лишенных цифири, с подобья доподлинной грани
в подробнейший подлинник кратера в сизом огране.
Высокая девочка, темно-коричневой кожей
обтянутая, колесит по Москве непогожей,
легко балансируя в послеполуденном мире,
по смыслу существенно меньшем деревни в Заире,
где, впрочем, немыслима стынущая электричка,
в которой она, отчего-то студентка-медичка,
насупленно едет, но видит заирское утро,
где жжет оперенье цветка дальнозоркое ультра.
В декоративной глубине рисунка
я различаю свойственный твоей
манере влажный блик, среди вещей
трепещущий, как шелковая струнка,
почти звучащий. Он вблизи нежней
и живописней издали, с пяти
шагов, где мастерскую освещал
светильник трезвый, или цепь зеркал
оканчивалась шаткая. Пути
иного луч не знает, сквозь кристалл
пространства в близорукую сетчатку
пропорции неся. Меж ними форма
твоей руки забытую перчатку
зловеще покидает. Всплески фона
изобличают ломаную складку
на штиле драпировки, указуя,
что следует искать биенье влаги
в волнении мелованной бумаги,
и склонность странную твою повсюду
разбрасывать навязчивые знаки.
Начало февраля. Белила, сажа,
Для остальной палитры не сезон -
свидетельствует графика пейзажа,
в ближайшем рассмотрении она же
растительность плюс ласковый гормон
преклонной дамы в данном антураже
или, что то же, минус поцелуй,
картинно выражаясь, он же слепок
минувших губ, овеществленный слепо
и так давно, что сколько ни рисуй,
не восстановишь прежнего рельефа.
Вернее сопоставить фото слева
и снимок справа, сделанный поздней -
наивный комнатный кинематограф
невыносимо бдительных детей.
Количество отличий, из которых
сопоставитель снимков изготовлен,
поныне уточняется - всерьез
заняться алгеброй не наказанье,
поверить ей гармонию - курьез,
хотя причем здесь алгебра, не знаю,
и есть ли здесь гармония - вопрос.
Не пестуй надежд, уходи в розовеющий лес,
когда безотчетно примкнешь к обиходу инфанты
и станешь крушить парадоксы. Но фанты - не факты,
и ты ошибешься, считая завесу словес
и впрямь апологией жизни, подобьем константы.
Ты думаешь: дева ведома одним обоняньем
и именно в этом ее обаянье, когда
недавнее тождество с той из танцовщиц Дега,
что выглядит всех отстраненней, связуешь с банальным
смещением дня по дуге, при котором дуга
сама вовлекаема в сомнабуллический дрейф,
безропотно соединяющий эпос Гомера
и деву внутри палантина из полиэстера,
сравнимую с нимфоподобною дамою треф,
со статью ее рассеченного зеркалом тела.
Прибегнув к сравненью, восполни природу вещей,
быть может, ценой удвоенья реальности, если
реальность близка к совершенству разрозненной песни,
что в целом всегда равносильна любой из частей,
теперь различимых тобой в ионическом плеске.
На тысячу способов нить превратить в полотно
обратного действия зримый итог одинаков -
все та же курчавая нить на коленях, однако,
несложное ткачество было изобретено,
похоже, единственно для нанесения знаков
при помощи чередованья нарядных петель.
О жизни, о смерти, о жизни, о смерти, о жизни -
ряды и ряды, словно четки, в бреду, в укоризне -
пластичные звенья случайностей здесь и теперь
(и место, и время, иначе нельзя в классицизме).
Ему хорошо, Одиссею, на острове, близ
какой-то распущенной нимфы, без тени протеста,
в одежде, задуманной как продолжение жеста,
о чем, выражаясь картинно, почтительный бриз
донес и упал в многократную глубь палимпсеста.
Тебе, полупрозрачная наяда,
к лицу сентиментальный перламутр
семейства островов, где нежность утр,
подчеркивая призрачность наряда,
на оптику фасеточного взгляда
наносит ретушь: искажает фас,
уничтожает профиль, монотонно
окрашивает смертного, из лона
источника в медлительный саргасс
несущего эклектику планктона.
Он думает, что мертв и, умерев,
мгновенно растворяется в луче,
насмешливо изогнутом в ручье,
и видит сквозь плетение дерев
слепые письмена на чешуе.
Приближаясь к отвесному зеркалу, ты извлекаешь ответ
из его амальгамы. Она устилает стеклянный конверт,
cогревая его содержимое тлением черного глянца,
порождая на свет двойника. Для него наступленье коллапса,
вероятно, сюрприз, полагаю, не меньший, чем собственный шаг,
обреченный удваивать твой: это вечный воинственный шах
и судьба для него, двойника. Отраженье наверное знает,
что наступит минута - оно у тебя на груди зарыдает.
Расслабьтесь. Вы в прибрежной полосе.
Противореча, в целом, этикету,
зеленый мох ползет по парапету,
небрежно размножаясь в полусне.
Нога скользит, как будто по паркету,
другая остается в стороне.
Сегодня днем чередованье волн
напоминает отдаленно дактиль,
к которому благоволит издатель:
высокая, две маленьких - и вон
из ряда волн ступающий искатель
таких подобий удовлетворен.
Бия опознавательным крылом,
которое контрастно, как перчатка,
клюет волну одышливая чайка
на пару с наблюдательным самцом
и тяжело взлетает не случайно,
весьма отягощенная яйцом.
Самец, понятно, следует за ней.
Повыклевав у дактиля цезуру,
они возобновляют процедуру
взаимного приятия, сложней
которой трудно выдумать культуру...
Зачем так продолжительно смотрю
на этих птиц, неистощимо хитрых?
Не будучи экспертом в брачных играх,
я слепо доверяю словарю,
любя в его немногословных титрах
рассеять неуверенность свою.
Сицилия в ужасе, мафия в трауре, будто
и вправду случилась беда. Подавляющий траур
тебе неприятен - не зря загорающий будда
на миг отвернулся. Возделывать редкостный мрамор
досталось тебе, вероятно, в надежде на чудо,
которое ты совершишь не позднее, чем завтра.
Надежда предельно проста: голова олигарха
должна быть совсем как живая, живее, чем автор.
Тому образец - ископаемый слепок монарха
(eго, добывая, слегка повредил экскаватор).
Ступай, позаботься о камне, тобою согретом.
Позволь драгоценной породе, уже бесноватой,
достичь, становясь безобразнее, сходства с портретом.
Послушай, послушай хотя бы меня, азиата:
мы делаем здесь экскаваторы. Думай об этом.